В другом городе и в другое время международная правозащитная организация проводит акцию памяти жертв массового расстрела в Узбекистане. В мае 2005 года в Андижане диктатура потопила в крови попытку народного восстания. Два года спустя Евросоюз решает вопрос о том, не снять ли санкции, введённые против каримовского режима. Правозащитники протестуют. Политика? Оказывается, тоже нет – пикет посвящён исключительно защите прав человека.

Парадоксальность ситуации в том, что во всех обозначенных случаях речь идёт о действиях тех, кто воспринимается окружающими именно в качестве политических активистов. Для стороннего наблюдателя правозащита, антивоенное движение, антифашизм – безусловно, политика. Возможно, как раз поэтому «просто люди» не особенно стремятся во всём этом участвовать?

«Политика – грязь». «Между чумой и холерой не выбирают». «Политика по определению не может быть честной». «Если бы выборы что-то меняли, их бы давно запретили». «Паны дерутся – у холопов чубы трещат». «Все они друг друга стоят». «Мы в эти игры не играем». Отделение от политики на постсоветском пространстве уже приобрело массовый характер и продолжает распространяться.

С одной стороны, влияет западная традиция. Разнообразные новообразующиеся корпорации и субкультуры не слишком обеспокоены оптимизацией отношений между собой и концентрируются на собственных, специальных интересах (как правило заслоняющих собой проблемы, так или иначе касающиеся всех). «Атомизация» общества на личном уровне, оставляющая в критических случаях каждого из нас один на один с государственными институциями, дополняется более сложными построениями – формирующимися, если продолжать аналогию, уже на «органической», «клеточной» ступени. Что, видимо, можно было бы только приветствовать, если бы не два обстоятельства. Во-первых, слишком многие из этих «клеток» изначально аналогичны раковым (из создававшихся преднамеренно особенно велик процент!). Во-вторых, само слово «клетка» уже подразумевает некое замкнутое в пространстве, несвободное состояние. Людей, сгруппированных поклеточно, проще контролировать и использовать. Проще стравливать – в массе случаев даже не называя это «политикой» – с теми, кого закрыли (или – кто заперся сам) в соседней клетке. Или – внутри, промеж обитателей каждого отдельно взятого «вольера». Такой деполитизированный «культурный плюрализм» в англосаксонском стиле, либерально дополняя террористическую практику государств, не менее эффективен, чем массовая культура потребления. Господствующая система здесь не просто определяет ценности – на постоянно работающий конвейер поставлено само их производство. Особая ирония для деполитизированных граждан может быть усмотрена в том, что указанное производство как раз и становится несущей конструкцией так называемой «политической стабильности».

Другое основание деполитизации – психология «от противного». Случай, описанный Кундерой в «Невыносимой лёгкости бытия». Своего рода «антиполитическая депрессия», когда человек, ежедневно получающий дезинформацию в виде грязного пропагандистского пойла, рефлекторно вырабатывает в себе – и из себя! – защитную реакцию по типу рвотной. Обычные люди, в повседневной жизни не вовлечённые в претендующие на альтернативность политические проекты и знакомые вроде бы только с политикой власти, в этом случае чаще всего начинают испытывать тошноту от политики вообще. Но и этот, очевидно побочный, эффект официозной пропаганды власть уже давно научилась использовать. Строго говоря, мало какой режим способен постоянно находиться в эмоционально-напряжённых отношениях с подчинённым ему народом. Даже если это отношения демонстрации любви. Любовь по российской традиции имеет устойчивую, не только вербально-рифмообразующую, связь с кровью. Значит, опасна. Не потому ли и обязательна она уже не везде, и востребована в разных ситуациях – в разной степени? Даже вполне тоталитарная власть в наше время может не требовать всеобщей любви к себе. Часто ей более чем достаточно довести людей до состояния равнодушного конформизма и неверия в возможность уничтожения господствующей системы. Место «голосования сердцем» прагматично занимает отмена минимального порога явки на выборы. Пассивность среды выгодно оттеняет активность инструментария.

Впрочем, тоталитарность режима вовсе не является обязательным условием пассивизации масс. При относительной политической свободе немаловажную роль играют средства массовой информации. Часто как раз они прямо ретранслируют аполитичные штампы. Почти всегда – хотя и не всегда того желая – медиа неуловимо нивелируют выступления озвучиваемых ими политических лидеров. Попытка исправить положение демонстрацией крупных планов таит другую опасность – в этом случае режет глаз малейшая фальшь. А сами лидеры нередко чудо как хороши – замечено неоднократно, что как раз наиболее смышлёные из них могут выдать такое, до чего ни один идиот не сумеет додуматься – если только он не Борис Грызлов. Правда, оценить в полной мере афористическую ёмкость и харизматичность тезиса о том, что «парламент – не место для дискуссий», сможет, увы, не каждый.

Разумеется, данный здесь анализ поверхностен и не основан на репрезентативной подборке фактов. Но, возвращаясь к уже сказанному, представляется, что дискредитация политики сегодня выгодна прежде всего тем, кто уже занял господствующие высоты в этой области – и теперь оберегает их, пытаясь закрепить свою бессрочную монополию. Отделение народа от политики, стань оно возможно, привело бы только к тому, что вопросы, касающиеся власти, рассматривались и решались бы без нашего с вами участия.

А не пора ли, наконец, определиться: о чём, собственно, мы говорим, рассуждая о политике? Что подразумевается под этим словом? И в чём отличие политики как таковой от усиленно внедряемой властями «политтехнологии»? Попробуем не обращаться за справкой к Википедии и сформулировать самостоятельно. Определим политику как область решения вопроса о власти. О характере и типе организации отношений между значимыми, влияющими на процесс взаимодействия группами людей. При этом в качестве сторон контакта (или конфликта) выступают не столько те или иные лица и лидеры (даже если они и есть, политика не сводится к взаимодействию единичных персоналий), а сами эти группы (в этом смысле можно говорить, например, о политике тех или иных государств, партий, организаций или политических движений). А между самими группами, как действующими единицами, сохраняются существенные различия в ряде фундаментальных жизненных ценностей. Это последнее обстоятельство кажется важным и в известном смысле даёт ещё один ключ к психологии «деполитизации». «Аполитичность», легко признающая поверхностно-декоративное культурное многообразие, очень часто демонстрируется как раз теми, кто не в состоянии принять множественность ценностных – а, значит, и правовых! – систем. И действительно – какой смысл с точки зрения субъекта А в решении коллизий между группами В и С, если, по убеждению А, ни В, ни С вообще не имеют права на существование (поскольку не разделяют ценности А!)? Здесь политика находит точку смычки в оценках своих противников из вроде бы диаметрально-противоположных лагерей, и уже не всегда ясно, чем имперский фашист отличается от иного приверженца Всеобщей декларации прав человека, а религиозный фанатик-монотеист – от стремящегося к всемирному братству «анархо-коммуниста». Считающие себя носителями высшей истины, готовые силой навязывать её всем остальным – никак не могут считать политику приоритетным для себя направлением. Но способны ли они избавиться от неё в реальности?

Согласимся с утверждением о том, что война – всегда продолжение политики. Но разве не верно и обратное, разве невозможно рассмотрение всякой политики как инвертированной войны? Для тех, кто не готов к использованию жёсткой милитаристской терминологии, можно было бы поискать другие слова – «борьба», «конфликт», «конфронтация» – но пусть этим займутся другие. Потому что в действительности речь как раз идёт о самой настоящей и обыкновенной войне. Войне с использованием авиационных ударов по населённым пунктам, с сожжённой бронетехникой и проводящими «зачистки» войсками, с сотнями тысяч убитых, погибших, часто мучительной смертью – и у каждой такой смерти своя, обычно неизвестная нам, история. Когда вы читаете этот текст, войны продолжаются в Афганистане и Дарфуре, в Ираке и на Северном Кавказе, на Ближнем Востоке – и во множестве других стран и «горячих точек», названия которых нам могут быть вообще неизвестны. Война – была и остаётся последним доводом и аргументом политики. И всегда кто-то принимает политическое решение о начале военных действий – а кто-то вынужден вести войну, потому что у него просто нет ни другого выхода, ни достойного пути к отступлению. Готовы ли вы – лично вы? – участвовать в такой войне на стороне подвергшихся нападению, на стороне тех, кто прав? Или удобнее будет обвинить защищающихся и наносящих ответный удар в том, что между ними и захватчиками нет никакой разницы? Ведь встречная война, война повстанцев – это и есть их политика, а политику принято считать грязным делом? Здесь занявший позицию отказа от выбора «между двух зол» фактически выбирают поддержку более сильного. Равноудалённая по видимости дистанция в условиях реальной войны почти всегда работает в интересах агрессора. Это тоже позиция, но уже по ту сторону фронта, со всеми вытекающими из этого последствиями. Иначе – выбор из двух зол понимается как определение стратегической направленности главного удара. Иногда такой выбор крайне сложен. Бывает даже, что он кажется невозможным, проблема представляется неразрешимой – и приходится отступить в поиске другой точки приложения сил. Но маскировка собственной слабости публичными декларациями аполитичности – приправленная злорадно-унизительной бранью по адресу «неправильного» сопротивления – во всяком случае подлость. Поскольку из двух зол приходиться выбирать, выбирать следует большее – наш удар адресован ему. С угнетёнными против угнетателей – всегда.

Следует ли из сказанного, что пацифизм (как отказ от применения физического насилия и его осуждение вне зависимости от обстоятельств) в этическом смысле вообще не имеет права на существование? Нет – но он нуждается в оправдании. Приемлемой формой такого оправдания может быть лишь морально выверенное и чётко ориентированное стратегически действие. Ничего невозможного. Когда американские правозащитники акцентируют своё внимание не на предполагаемых зверствах Талибана, а на пытках в Гуантанамо, никто не посмеет упрекнуть их в следовании стандартам геббельсовской пропаганды. Если вы противник насилия вообще, то вам следует уметь определять, где и кем конкретно оно инициируется. Если каждая человеческая личность признаётся уникальной и неповторимой, а каждая смерть в известном смысле приравнивается к концу света, то тем более громадное значение имеет статистика массовых убийств. А ещё – поскольку война, и, шире, политика, никогда не сводились и не сводятся исключительно к физическому насилию, то, пожалуй, среди участников справедливой войны может найтись место даже и для последовательных пацифистов. Потому что по большому счёту справедлива только война против организаторов и участников агрессивных войн.

Сказанное о войне, в точке выявленного предельного напряжения, не теряет значения и в обычной политической ситуации. И для обычных жителей той или иной страны, за вычетом избирательных процедур влияющих на политику массовыми уличными выступлениями.

В сравнении с северным соседом сегодняшняя либерально-олигархическая Украина выглядит как страна свободы. Свобода эта местами причудливо выбивается за рамки государственных законов. Но, кажется, даже затянувшийся украинский политический кризис является фактором, поддерживающим какую-то совсем не российскую политическую стабильность – стабильность динамического равновесия. Хотя высшие эшелоны власти периодически излучают импульсы, проверяющие эту устойчивость, до нижних этажей пирамиды процесс доходит не вдруг. По крайней мере, если верить аналитикам и вопреки паническим прогнозам из премьерского лагеря, неопределённость политической ситуации и более чем сомнительная легитимность решений власти до сих пор никак ещё не повредили экономике страны. А людям пока приносят лишь утилитарно-хозяйственную пользу – в борьбе за влияние на умы и сердца масс «элиты» усиленно практикуют разнообразные раздачи и выплаты.

При этом украинский народ, пусть и не так, как два с половиной года назад, но с невозможным для России энтузиазмом откликается на адресуемые ему призывы. Кто-то платно. Последнее касается в основном майданной массовки коалициантов. Спорить тут можно лишь о суммах, называемые колебались от 30 до 150 гривен за проведённый среди бело-красно-голубых день – да ведь, наверное, и получают-то не все поровну. Но, поскольку материальное несводимо исключительно к денежному выражению, им всем в любом случае повезло больше, чем манифестантам 2004-го: апрель и май – не декабрь.

Парень едет в киевской маршрутке, у него звонит мобильный. Похоже – его родные, судя по языку разговора – крымские татары. Они интересуются, как дела, он рассказывает. Да, у него всё нормально. Да, на майдане с коалицией. Да, семьдесят пять гривен за день. Пассажиры маршрутки даже не прислушиваются. Никакой наигранности в разговоре нет – но нет и политической заинтересованности. Молодой человек просто пытается таким образом поправить своё финансовое положение.

Наёмные активисты несомненно есть и среди оппозиции. Но процент их меньше. Большинство на оранжевые митинги приходит всё же не за деньги: кто по старой революционной памяти, кто из проевропейских устремлений.

Митинги-концерты бело-вишнёво-оранжевых организованы по высшему разряду. Они примерно втрое многочисленнее правительственных (от десяти до, пожалуй, сотни тысяч участников – против трёх – двадцати тысяч у противной стороны). Митинги проводятся прицельно, с ориентацией на решение конкретных задач, и целей своих по видимости достигают. Но наши недостатки, как известно, являются продолжением наших достоинств. В России 1991 года Ельцин седлал революцию, подбираясь к ней сзади. Юле и её сторонникам в 2004 удалось взять под уздцы в значительной степени ими же инициированное массовое движение – и не похоже, чтобы сегодня они собирались отказываться от привычных амбиций. В организованности тройственного союза «Блока Юлии Тимошенко», «Нашей Украины» и «Народной самообороны» практически не остаётся места для инициативы народа. Концертный формат оставляет за рамками какое бы то ни было обсуждение проблем по существу, список выступающих не претендует на широкую представительность, наоборот – предельно усечён. Всё просто: сначала музыкальные группы, потом вступает в бой тяжёлая артиллерия – народ слушает вождей. Зачем предоставлять слово неизвестным людям с площади, когда есть что сказать Юлии Владимировне? Или кто-то сомневается в том, что она может говорить чётко, красиво и не отклоняясь от заранее намеченного курса? И разве не лучше три развернутых и энергичных выступления, чем полтора десятка речей, произнесённых сбивающимися и малоубедительными ораторами?

В последней роли на самом многочисленном из апрельских митингов оппозиции оказался президент Украины. Выступал он тоже долго, но совсем не уверенно, однажды даже анекдотически оговорившись – вместо «депутатские мандаты» сказал «мандантские депутаты». Поскольку это явно не было преднамеренной шуткой, народ тактично не отреагировал. Во время президентского выступления начал накрапывать мелкий дождик, и стоявший рядом со мной хлопец сочувственно и вместе с тем иронически обронил: «Само небо плачет…»

Украинские средства массовой информации – совсем не такие, как в России – обсуждают отечественную «политическую кризу» ежедневно и в мельчайших подробностях. Безусловно, эти передачи находят аудиторию. Но народ в Киеве живёт своей жизнью. И в разговорах между собой киевляне чаще обсуждают не политические, а сугубо материальные проблемы. Многие из моих товарищей, участвовавшие в событиях 2004-го, сейчас предпочитают наблюдать за происходящим со стороны. России не боятся. Юле симпатизируют в ограниченном формате и не все, Януковичу не симпатизируют вовсе. Проекты же, которыми занимаются товарищи, к происходящему на майданах имеют отдалённое и скорее косвенное отношение.

Психологически это вполне понятно – но насколько оправдано? Не демонстрирует ли такая линия поведения ту самую аполитичность, отдающую решение важнейших вопросов на откуп силам, ни малейшего нашего доверия не заслуживающим? Не странно ли, что активность, повсеместно преследуемая и запрещаемая в России, на Украине не ведётся преимущественно потому, что сами активисты почему-то перестали видеть её цель и смысл? Разумеется, за два с половиной года было достаточно оснований для мелких разочарований – да и была ли та очарованность? Конечно, многое не удалось или не удаётся. Но открытая площадь отличается от перекрытой улицы – движение по ней возможно, и направления его могут быть различны. Не стоит только забывать, что, повернись в 2004-м украинская политическая ситуация иначе – и всё могло бы оказаться намного хуже. Но, может быть, вместо сеансов самоутешения стоит подумать о том, как сделать лучше? Подумать и сделать. Кто-то скажет, что по Украине за последние годы мало что изменилось, всё осталось на том же месте. Отвечу фразой из «Алисы в Зазеркалье»: «Это очень странное место. Чтобы остаться на нём, нужно бежать изо всех сил. А чтобы попасть в какое-нибудь другое место, нужно бежать в два раза быстрее».